Роман «Тридцатилетняя женщина» создавался Оноре де Бальзаком на протяжении пяти лет, с 1829 по 1834-й. Первоначально каждая из частей произведения представляла собой отдельную историю. Позднее писатель соединил их в одну за счёт центрального женского образа - маркизы Жюли д’Эглемон.

«Тридцатилетняя женщина» известна каждому современному человеку вышедшим из неё выражением «бальзаковский возраст». Под последним понимается тот период в жизни женщины, когда она приобретает необходимый чувственный и личностный опыт, заставляющий её жить в соответствии с повелениями своего сердца и совершать нехарактерные для общественной и религиозной морали поступки. В жизни Жюли д’Эглемон это возраст - от тридцати до сорока лет.

Художественная проблематика романа располагается в любовной плоскости. Она связана с темами:

любви к самому себе;

любви между мужчиной и женщиной;

материнской любви;

Любви к Богу.

Эгоистическая любовь к себе раскрывается в образах Виктора и Жюли д’Эглемон: первый требует от жены выполнения супружеского долга, не отдавая ей взамен духовной любви, и начинает искать утешения на стороне сразу же, как только жена покидает семейную постель; вторая - с самого начала брака стремиться к внутреннему счастью, связывая его не с семейным или дочерним благополучием, а своим личным чувственным умиротворением.

Центральная тема романа - любовь между мужчиной и женщиной - раскрывается через следующие пары героев: Жюли д’Эглемон - Виктор д’Эглемон; Жюли - Артур Гренвиль; Жюли - Шарль де Ванденес; Елена д’Эглемон - корсар Виктор.

Семейные отношения Жюли с мужем изначально обречены на провал. Его предсказывает отец девушки, видящий истинную натуру полковника д’Эглемона, нуждающегося в удовлетворении простых физиологических потребностей: четырёхразовой пище, сне, любви к первой попавшейся красотке и хорошем сражении. Юная Жюли, ослеплённая первым в её жизни чувством, видит в Викторе не человека, а придуманный ею образ. Вступив в брак, девушка понимает, с чем она столкнулась.

Дальнейшая жизнь маркизы происходит в борьбе между чувством долга и желанием счастья. Пока новая любовь не посещает её, Жюли отчаянно пытается примириться со своим безрадостным положением: она руководит недалёким мужем и пытается вернуть его в лоно семьи исключительно ради счастья дочери Елены. Как только в жизни маркизы появляется молодой лорд Гренвиль, её привычная жизнь рушится. Жюли осознаёт, что любит и любима, но ещё не может преодолеть установленные светом рамки приличий. Единственный выход, который находит маркиза, заключается в отказе от любви телесной: отдав своё сердце Артуру, Жюли обещает ему не быть ни с мужем, ни с ним и просит его не настаивать, иначе она уйдёт в монастырь.

Психологический перелом в душе маркизы происходит под влиянием двух событий: смерти возможной и смерти истинной. На первую она соглашается, узнав, как страстно любит её Артур; вторая - смерть самого Артура - приводит её к череде размышлений о бренности бытия и естественной красоте жизни. Первая «смерть» открывает для Жюли возможность измены мужу, существование с которым она воспринимает как «узаконенную проституцию»; вторая, обрушив на неё невыносимое горе, освобождает сознание от пут человеческих законов.

В разговоре со священником, потерявшим всю свою семью и нашедшим утешение в вере, маркиза раскрывает своё представление о современном мироустройстве. По мнению Жюли, «Бог не создал ни одного закона, который бы вёл к несчастью; а люди собрались и исказили его творения». Моральные устои общества оказались жестокими, прежде всего, по отношению к женщинам: в то время как природа наделила их физической болью, человеческая цивилизация наградила развитой духовностью и, одновременно, отняла возможность её использования. Любовь для Жюли д’Эглемон немыслима без созвучия душ, и только в этом она видит полноту жизни. В Боге, в религии для маркизы утешения нет и быть не может, ведь они не дают ей самого главного - женского счастья с мужчиной.

Переход от соблюдения светских законов к их нарушению осуществляется внутри Жюли сразу же, как только она преодолевает первое горе. Описывая природу последнего, Бальзак указывает на то, что нравственные мучения нехарактерны для молодых людей. Пройдя через них, они либо обращаются к вере, либо остаются жить на грешной земле.

Материнская любовь в романе раскрывается через любовь женщины к мужчине. Жюли любит и защищает Елену на уровне животного инстинкта, но она не может дать своей дочери душевной теплоты, поскольку последняя была рождена от нелюбимого мужа. Потеря, по вине Елены, маленького Шарля, сына своей второй большой любви, Шарля де Ванденеса, окончательно отвращает Жюли от старшей дочери. Своих следующих детей, рождённых в браке - Гюстава, Абеля и Моину маркиза уже может любить, поскольку прожила счастливую любовь к мужчине, которая, как и все другие страсти, оказалась преходящей.

В «Тридцатилетней женщине» Бальзак с удивительной точностью передаёт внутренние переживания влюблённых и первые, робкие попытки их сближения. В отношениях между Жюли и Артуром взаимное признание становится возможным благодаря живописным пейзажам Франции, словно шепчущим им о любви. Осознание неотвратимости живущих в них чувств Жюли и Шарль постигают через красноречивое молчание, горение глаз, несмелое пожатие рук и первый искренний поцелуй в щёку.

Любовная линия Елены д’Эглемон и корсара Виктора зарождается на преступной почве (в незнакомце девушка чувствует родственную ей душу), но становится одной из самых крепких в романе. Так, как счастлива Елена, безмерно обожаемая мужем и обожествляемая экипажем его судна, Жюли не была счастлива никогда. В своём избраннике Елена находит всё, что нужно женщине для счастья: нежность, доброту, любовь, постоянное присутствие рядом на протяжении многих лет жизни, желание отдать своей любимой всё, начиная от внимания и заканчивая драгоценностями.

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Оноре де Бальзак
Тридцатилетняя женщина

Посвящается Луи Буланже, художнику.

I. Первые ошибки

В начале апреля 1813 года выдалось воскресное утро, сулившее чудесный день. В такой день парижане впервые после зимней непогоды видят сухие мостовые и безоблачное небо. Около полудня изящный кабриолет, запряжённый парой резвых лошадей, свернул с улицы Кастильоне на улицу Риволи и остановился за вереницей экипажей, у решётки, недавно возведённой возле площадки Фельянов. Правил этой лёгонькой коляской человек, лицо которого носило печать забот и недуга; проседь в волосах, уже редких на темени, отливавшем желтизною, раньше времени старила его; он бросил повод верховому лакею, сопровождавшему коляску, и сошёл, чтобы помочь спуститься прехорошенькой девушке, которая сразу привлекла внимание праздных зрителей. Девушка, ступив на край коляски, обвила руками шею своего спутника, и он перенёс её на тротуар так бережно, что даже не помял отделку на её зелёном репсовом платье. Влюбленный и тот не проявил бы такой заботливости. Незнакомец, очевидно, был отцом девушки; не поблагодарив, она непринуждённо взяла его под руку и порывисто повлекла в сад. Старик заметил, с каким восхищением смотрят молодые люди на его дочь, и грусть, омрачавшая его лицо, на миг исчезла. Он улыбнулся, хотя уже давно вступил в тот возраст, когда приходится довольствоваться одними лишь призрачными радостями, доставляемыми тщеславием.

– Все думают, что ты моя жена, – шепнул он на ухо девушке и, выпрямившись, зашагал ещё медленнее, что привело её в отчаяние.

Он, видимо, гордился своей дочкой, и его, пожалуй, даже более, чем её, тешили взоры мужчин, скользившие украдкой по её ножкам в тёмно-коричневых прюнелевых туфельках, по хрупкой фигурке, которую облегало изящное платье с вставкой, и по свежей шейке, выступавшей из вышитого воротничка. Поступь девушки была стремительна, оборки её платья то и дело взлетали, на миг показывая округлую линию точёной ноги в ажурном шёлковом чулке. И не один франт обогнал эту чету, чтобы полюбоваться девушкой, чтобы ещё раз взглянуть на юное личико в рамке разметавшихся тёмных кудрей; оно казалось ещё белее, ещё румянее в отсветах розового атласа, которым был подбит её модный капор, а отчасти и от того страстного нетерпения, которым дышали все черты прелестного лица. Милое лукавство оживляло прекрасные чёрные глаза её – глаза с миндалевидным разрезом и красиво изогнутыми бровями, осенённые длинными ресницами и блестевшие влажным блеском. Жизнь и молодость выставляли напоказ свои сокровища, будто воплощённые в этом своенравном личике и в этом стане, таком стройном, несмотря на пояс, повязанный по тогдашней моде под самой грудью. Девушка, не обращая внимания на поклонников, с какой-то тревогой смотрела на дворец Тюильри, – разумеется, к нему-то и влекло её так неудержимо. Было без четверти двенадцать. Час был ранний, но множество женщин, стремившихся ослепить всех своими нарядами, уже возвращались от дворца, то и дело оборачиваясь с недовольным видом, точно они раскаивались, что опоздали, что не удастся им насладиться зрелищем, которое так хотелось видеть. Прекрасная незнакомка подхватила на лету несколько замечаний, с досадою оброненных разряженными дамами, и они почему-то очень взволновали её. Старик следил скорее проницательным, нежели насмешливым взглядом за тем, как выражение страха и нетерпения сменяется на милом личике его дочери, и, пожалуй, даже чересчур пристально наблюдал за нею: в этом сквозила затаённая отцовская тревога.

То было тринадцатое воскресенье в 1813 году. Через день Наполеон отправлялся в тот роковой поход, во время которого ему суждено было потерять Бесьера, а за ним – Дюрока, выиграть достопамятные битвы при Люцене и Бауцене, увидеть, что его предали Австрия, Саксония, Бавария, Бернадот, и упорно защищаться в жестоком сражении под Лейпцигом. Блестящему параду под командованием императора суждено было стать последним в череде парадов, так долго приводивших в восхищение парижан и чужеземцев. Старая гвардия в последний раз собиралась показать искусство маневров, великолепие и точность которых иной раз изумляли даже самого исполина, готовившегося в те дни к поединку с Европой. Нарядную и любопытную толпу привлекало в Тюильри грустное чувство. Каждый словно предугадывал будущее и, быть может, предвидел, что не раз воображение воспроизведёт в памяти всю эту картину, когда героические времена Франции приобретут, как это случилось ныне, почти легендарный оттенок.

– Ну, пойдёмте же скорее, папенька! – бойко говорила девушка, увлекая за собой старика. – Слышите: бьют в барабаны.

– Войска входят в Тюильри, – отвечал он.

– Или уже прошли церемониальным маршем!.. Все уже возвращаются! – промолвила она тоном обиженного ребёнка, и старик улыбнулся.

– Парад начнётся лишь в половине первого, – заметил он, еле поспевая за неугомонной дочкой.

Если бы вы видели, как девушка взмахивала правой рукой, то сказали бы, что она помогает себе бежать. Её маленькая ручка, затянутая в перчатку, нетерпеливо комкала носовой платок и напоминала весло, рассекающее волны. Старик порою улыбался, но иногда его измождённое лицо становилось хмурым и озабоченным. Из любви к этому прекрасному созданию он не только радовался настоящему, но и страшился будущего. Он словно говорил себе: «Нынче она счастлива, будет ли она счастлива всегда?» Старики вообще склонны награждать своими горестями будущее людей молодых. Отец и дочка вошли под перистиль павильона, по которому снуют гуляющие, проходя из Тюильрийского сада на площадь Карусели, и здесь, у павильона, в тот час украшенного развевавшимся трёхцветным флагом, они услышали суровый окрик часовых:

– Проход закрыт!

Девушка поднялась на цыпочки, и ей удалось мельком увидеть лишь толпу нарядных женщин, расположившихся вдоль старинной мраморной аркады, откуда должен был появиться император.

– Вот видите, отец, мы опоздали!

Губы у неё горестно сжались, – было ясно, что для неё очень важно присутствовать на параде.

– Что ж, вернёмся, Жюли; ты ведь не любишь давки.

– Останемся, папенька! Я хоть посмотрю на императора, а то, если он погибнет в походе, я так его и не увижу.

Старик вздрогнул при этих словах, полных эгоизма; в голосе девушки слышались слёзы; он взглянул на неё, и ему показалось, что под её опущенными ресницами блеснули слезинки, вызванные не столько досадою, сколько теми первыми печалями, тайну которых нетрудно бывает постичь старику отцу. Вдруг Жюли вспыхнула, и из груди её вырвалось восклицание, смысл которого не поняли ни часовые, ни старик. Какой-то офицер, бежавший к дворцовой лестнице, услышав этот возглас, с живостью обернулся, подошёл к садовой ограде, узнал девушку, на миг заслоненную большими медвежьими шапками гренадёров, и тотчас же отменил для неё и для её отца приказ, запрещавший проход, – приказ, который сам и отдал; затем, не обращая внимания на ропот нарядной толпы, осаждавшей аркаду, он нежно привлёк к себе просиявшую девушку.

– Теперь меня не удивляет, почему она так сердилась и так спешила, – оказывается, ты на дежурстве, – сказал старик офицеру, полушутя-полусерьёзно.

– Сударь, – отвечал молодой человек, – если вам угодно расположиться поудобнее, не стоит терять время на разговоры. Император ждать не любит; всё готово, и фельдмаршал поручил мне доложить об этом его величеству.

Говоря так, он с дружеской непринуждённостью взял Жюли под руку и быстро повёл к площади Карусели. Жюли с удивлением увидела, что густая толпа затопила всё небольшое пространство меж серыми стенами дворца и тумбами, соединёнными цепями, которые начертили посреди двора Тюильри огромные квадраты, посыпанные песком. Кордону часовых, охранявшему путь императора и его штаба, было нелегко устоять под натиском нетерпеливой толпы, жужжавшей словно пчелиный рой.

– Будет очень красиво, не правда ли? – спросила Жюли, улыбаясь.

– Осторожнее! – крикнул офицер и, обхватив девушку своей сильной рукой, быстро приподнял её и перенёс к колонне.

Если б офицер не проявил такой стремительности, его любопытную родственницу сбил бы с ног, подавшись назад, белый конь под зелёным бархатным чепраком, затканным золотом; его держал под уздцы наполеоновский мамелюк почти у самой арки, шагах в десяти позади лошадей, оседланных для высокопоставленных офицеров из свиты императора. Молодой человек нашёл место отцу и дочери у первой тумбы справа, напротив толпы, и кивком поручил их двум старым гренадёрам, между которыми они очутились. Офицер шёл во дворец со счастливым и радостным видом, с его лица исчезло испуганное выражение, появившееся на нём, когда конь стал на дыбы. Жюли украдкой пожала ему руку, – то ли в знак благодарности за услугу, которую он только что оказал ей, то ли словно говоря ему: «Наконец-то я вас вижу!» Она слегка склонила голову в ответ на почтительный поклон, который отвесил офицер ей и её отцу, перед тем как уйти. Старик, очевидно, нарочно оставивший молодых людей, всё стоял с задумчивым и строгим видом чуть позади дочери; он тайком наблюдал за нею, хоть и старался не смущать её, прикидываясь, будто всецело поглощен тем великолепным зрелищем, которое представляла собою площадь Карусели. Когда Жюли взглянула на отца, словно школьница, робеющая перед учителем, старик ответил ей добродушной и весёлой улыбкой; однако он не спускал сверлящего взгляда с офицера, пока тот не исчез за аркадой, – ни одна мелочь в этой короткой сценке не ускользнула от него.

Действительно, площадь Карусели являла собою в тот миг живописную и величественную картину, и из тысячеустой толпы зрителей, лица которых выражали восхищение, вырвалось такое же восклицание. Люди теснились и там, где стоял старик с дочерью, и напротив них, на узкой полосе мостовой вдоль решётки, отделяющей Тюильри от площади Карусели. Толпа, пестревшая женскими нарядами, казалась яркой каймой по краям огромного четырёхугольника, вырисованного дворцовыми зданиями и недавно возведенной решеткой. Полки старой гвардии, готовые к смотру, заполняли всё это обширное пространство и были построены прямо против дворца голубыми широкими линиями в десять рядов. По ту сторону ограды и на площади Карусели параллельно им в линейку стояло несколько пехотных и кавалерийских полков, которые должны были пройти церемониальным маршем под триумфальной аркой, воздвигнутой на самой середине решётки; на верхушке арки в те времена виднелись великолепные кони, вывезенные из Венеции. Полковые оркестры, расположенные у Луврской галереи, были заслонены отрядом польских уланов. Почти вся обширная четырёхугольная площадь, засыпанная песком, была пуста; она предназначалась для безмолвного передвижения войск, симметрично построенных по всем правилам военного искусства; солнечные зайчики отражались и вспыхивали огнями в десяти тысячах трёхгранных штыков. Султаны на солдатских касках, колыхаясь по ветру, клонились, будто лес под порывами урагана. Безмолвные яркие шеренги старых вояк радовали взор великим множеством всевозможных цветов и оттенков, ибо различны были мундиры, выпушки, аксельбанты и оружие. Эта необъятная картина во всех своих деталях, во всём своём своеобразии представлявшая собою в миниатюре поле битвы перед сражением, была живописно обрамлена высокими, величественными зданиями, неподвижности которых, казалось, подражали и офицеры и солдаты. Зритель невольно сравнивал стены, словно возведённые из людей, со стенами, возведёнными из камня. Солнце, щедро лившее свет на белые стены, отстроенные недавно, и на стены, простоявшие века, ярко освещало несметные ряды выразительных смуглых лиц, которые безмолвно повествовали об опасностях минувших, о стойком ожидании опасностей грядущих. Одни лишь командиры прохаживались перед своими полками, состоявшими из испытанных воинов. А дальше, позади войсковых соединений, сверкавших серебром и золотом, отливавших лазурью и пурпуром, любопытные могли приметить трёхцветные флажки на пиках шести неутомимых польских кавалеристов, которые, подобно сторожевым псам, что бегают вокруг стада на выгонах, без передышки скакали меж войсками и зрителями, не позволяя посторонним переступить узкую полоску, отведённую для публики перед дворцовой решёткой. Не будь их, вы бы, пожалуй, вообразили, что очутились во владениях спящей красавицы. Под вешним ветром шевелился длинный ворс на меховых шапках гренадёров, и это подчёркивало неподвижность солдат, а глухой рокот толпы делал их молчание ещё строже. Порою звенели колокольчики в оркестре да гудел случайно задетый турецкий барабан, и эти звуки, отдавшись глухим эхом в императорском дворце, напоминали отдалённые громовые раскаты, предвещающие грозу. Что-то неописуемо восторженное чувствовалось в ожидании толпы. Франция готовилась к прощанию с Наполеоном накануне кампании, опасность которой предвидел каждый. На этот раз дело шло о самой Французской империи, о том, быть ей или не быть. Мысль эта, казалось, волновала и штатских и военных, волновала всю толпу, в молчании теснившуюся на клочке земли, над которым реяли наполеоновские знамёна и его гений. Солдаты эти – оплот Франции, последняя капля её крови, – вызывали тревожное любопытство зрителей. Большинство горожан и воинов, быть может, прощались навеки; но все сердца, даже полные вражды к императору, обращали к нему горячие мольбы о славе Франции. Даже люди, измученные борьбой, завязавшейся между Европой и Францией, отбросили ненависть, проходя под Триумфальной аркой, и понимали, что в грозный час Наполеон – олицетворение Франции. Дворцовые куранты пробили полчаса. Толпа тотчас же умолкла; водворилась такая глубокая тишина, что был бы слышен и лепет ребёнка. До старика и его дочери, для которых сейчас ничто не существовало, кроме картины, представшей их взорам, из-под гулких сводов перистиля донёсся звон шпор и бряцание сабель.

И вдруг показался довольно тучный невысокий человек в зелёном мундире, белых лосинах и ботфортах, в неизменной своей треугольной шляпе, обладавшей такою же притягательной силой, как и он сам; на груди его развевалась широкая красная лента ордена Почётного легиона, сбоку висела маленькая шпага. Император был замечен всеми и сразу на всех концах площади. И тотчас же забили «поход» барабаны, оба оркестра грянули одну и ту же музыкальную фразу, воинственную мелодию подхватили все инструменты от нежнейших флейт до турецкого барабана. При этом мощном призыве сердца затрепетали, знамена склонились, солдаты взяли на караул, единым и точным движением вскинув ружья во всех рядах. От шеренги к шеренге, будто эхо, прокатились слова команды. Возгласы «Да здравствует император!» потрясли воодушевлённую толпу. Вдруг всё тронулось, дрогнуло, всколыхнулось. Наполеон вскочил на коня. Движение это вдохнуло жизнь в немую громаду войск, наделило музыкальные инструменты звучанием, взметнуло в едином порыве знамена и стяги, взволновало лица. Стены высоких галерей старинного дворца, казалось, тоже возглашали: «Да здравствует император!» В этом было что-то сверхъестественное, то было какое-то наваждение, подобие божественного могущества, или, вернее, мимолётный символ этого мимолетного царствования. Человек этот, средоточие такой любви, восхищения, преданности, стольких чаяний, ради которого солнце согнало тучи с неба, сидел верхом на коне шага на три впереди небольшого эскорта из приближённых в расшитых золотом мундирах, с обергофмаршалом по левую руку и дежурным маршалом по правую. Ничто не дрогнуло в лице этого человека, взволновавшего столько душ.

– Ну, конечно, бог ты мой! При Ваграме под пулями, под Москвой среди трупов он -то всегда невозмутим.

Так отвечал на многочисленные вопросы гренадёр, стоявший рядом с девушкой. Она же на миг вся ушла в созерцание императора, спокойствие которого выражало нерушимую уверенность в собственном могуществе. Наполеон заметил мадемуазель де Шатийоне; наклонившись к Дюроку, он что-то отрывисто сказал, и обергофмаршал усмехнулся. Маневры начались. До сих пор внимание девушки раздваивалось между бесстрастным лицом Наполеона и голубыми, зелёными и красными рядами войск; теперь же она почти не сводила глаз с молодого офицера, следя за тем, как он то мчится на своем коне между отрядами старых солдат, двигающихся быстро и точно, то в неудержимом порыве словно летит к той группе, во главе которой блистает своею простотой Наполеон. Офицер этот скакал на превосходной лошади вороной масти, и его красивый мундир небесно-голубого цвета, мундир, отличавший адъютантов императора, выделялся на фоне пёстрой толпы. Золотое шитьё и позументы так ослепительно блестели на солнце, а султан его узкого высокого кивера отражал такой яркий сноп света, что зрители, должно быть, сравнивали его с блуждающим огоньком, с неким духом, получившим от императора повеление оживлять, вести батальоны, сверкавшие оружием, когда по одному взгляду властелина они то расступались, то вновь соединялись, то кружились, как валы в морской пучине, то проносились перед ним, как те отвесные, высокие волны, что катит на берег бушующий океан.

Когда маневры закончились, офицер поскакал во весь опор и остановился перед императором в ожидании приказов. Теперь он был шагах в двадцати от Жюли, против императора и его свиты, и поза его очень походила на ту, какую Жерар придал генералу Раппу на картине «Сражение под Аустерлицем». Девушка сейчас вволю могла любоваться своим избранником во всём его воинском великолепии. Полковнику Виктору д’Эглемону было не более тридцати лет; он был высок, строен и сложен отлично, что особенно бросалось в глаза, когда он проявлял свою силу, управляя лошадью, изящная и гибкая спина которой словно подгибалась под ним. Его мужественное смуглое лицо обладало неизъяснимым очарованием, которое придаёт молодым лицам совершенная правильность черт. У него был широкий и высокий лоб. Брови у него были густые, ресницы длинные, и огненные глаза казались двумя светлыми овалами, обведёнными чёрными штрихами. Красива была линия его орлиного носа с горбинкой. Над алыми губами вились неизбежные чёрные усы. Смуглый румянец, игравший на его полных щеках, говорил о незаурядной силе. Это было лицо, отмеченное печатью отваги, и принадлежало оно к тому типу, который ныне пытается найти художник, задумав изобразить героя наполеоновской Франции. Взмыленный конь в нетерпении тряс гривой, но стоял на месте как вкопанный, расставив передние ноги и помахивая длинным густым хвостом; его преданность господину являла собою живое олицетворение той преданности, которую сам полковник д’Эглемон питал к императору. Жюли, видя, что её возлюбленный только и думает, как бы поймать взгляд Наполеона, почувствовала досаду, вспомнив, что на неё-то он не посмотрел ни разу. Вот властелин что-то сказал, и Виктор, пришпорив коня, уже мчится галопом; но тень, отброшенная тумбой на песок, пугает коня, он растерянно пятится и вдруг встаёт на дыбы, и всё это происходит так неожиданно, что всаднику, кажется, грозит опасность. Жюли вскрикивает, бледнеет; все оглядываются на неё с любопытством; она никого не видит, её глаза прикованы к разгорячённому коню, которого на всём скаку укрощает офицер, торопясь передать приказ императора. Эта волнующая картина так потрясла Жюли, что она безотчётно впилась пальцами в руку отца, невольно открывая ему свои мысли. В тот миг, когда лошадь чуть было не сбросила Виктора, Жюли так порывисто схватила руку отца, точно ей самой угрожала опасность. Старик вглядывался с мрачным беспокойством в сияющее личико дочери, в каждой его морщинке чувствовались отцовская ревность и тоска. Когда же глаза Жюли, горевшие лихорадочным блеском, вскрик её и судорожные движения пальцев окончательно разоблачили тайную любовь её, перед ним, очевидно, предстало печальное будущее дочери, ибо взор его стал угрюмым. В те мгновения душа Жюли как будто слилась с душою офицера. Страдальческое лицо старика помрачнело от какой-то мысли, ещё более горестной, нежели все те, что так его тревожили: он увидел, что д’Эглемон, проезжая мимо, обменивается понимающим взглядом с Жюли, что глаза её влажны, а щеки пылают необычайно ярким румянцем. Он внезапно повёл дочь в Тюильрийский сад.

– Но ведь на площади Карусели ещё стоят войска, отец, – говорила она, – они будут маневрировать.

– Нет, дитя моё, все войска уже проходят.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, отец: господин д’Эглемон должен их повести…

– Мне нехорошо, деточка, и я не хочу оставаться.

Жюли трудно было не поверить отцу, когда она взглянула на его лицо: старик был совсем подавлен своими тревогами.

– Вам дурно? – спросила она безразличным тоном, – так была она занята своими мыслями.

– Ведь каждый прожитый день для меня – милость, – ответил старик.

– Опять вам вздумалось наводить на меня тоску разговорами о смерти! Мне было так весело! Да прогоните же свои противные мрачные мысли!

– Ах, балованное дитя! – воскликнул, вздыхая, отец. – Даже наидобрейшие сердца бывают иногда жестоки. Значит, напрасно мы посвящаем вам свою жизнь, думаем лишь о вас, заботимся о вашем благе, жертвуем своими вкусами ради ваших причуд, обожаем вас, готовы отдать вам даже кровь свою! Увы! Всё это вы беспечно принимаете. Надобно обладать всемогуществом господа бога, чтобы навсегда завоевать вашу улыбку и вашу пренебрежительную любовь. И вот является чужой! Возлюбленный, муж похищает у нас ваше сердце.

Жюли удивлённо взглянула на отца: он шагал медленно и порой смотрел на неё потухшими глазами.

– Вы даже таитесь от нас, а впрочем, может быть, и от себя.

– О чём вы говорите, отец?

– Жюли, ты, кажется, что-то скрываешь от меня. Ты влюблена, – с живостью продолжал старик, заметив, что дочка покраснела. – А я-то надеялся, что ты будешь верна своему старому отцу до самой его смерти, я-то надеялся, что ты будешь довольна и счастлива рядом со мной, что я буду любоваться тобою, той Жюли, какою ты была ещё совсем недавно. Не ведая твоей судьбы, я ещё мог мечтать о твоём будущем, но теперь уже не унести мне с собой надежду на счастье для тебя… Ты любишь в д’Эглемоне не кузена, а полковника. Сомнений больше нет.

– Отчего же мне нельзя любить его? – воскликнула девушка с выражением живейшего любопытства.

– Ах, Жюли, тебе не понять меня! – ответил, вздыхая, отец.

– Всё равно, скажите, – возразила она своевольным тоном.

– Хорошо же, доченька, выслушай меня. Девушки частенько грезят благородными, восхитительными образами, какими-то идеальными существами, и головы их набиты туманными представлениями о людях, о чувствах, о свете; затем они в простоте души наделяют самого заурядного человека теми совершенствами, о которых мечтали, и доверяются ему: они любят в своём избраннике воображаемое создание, а в конце концов, когда уже поздно отвести от себя беду, обманчивое очарование, которым они наделили свой кумир, превращается в страшный призрак. Жюли, я бы предпочёл, чтобы ты влюбилась в какого-нибудь старика, чем в полковника д’Эглемона. О, если б ты могла предвидеть, что станется с тобою лет через десять, ты бы воздала должное моей опытности! Виктора я знаю: он весел, но не остроумен, весел по-казарменному, он бездарен и расточителен. Таких людей небо сотворило лишь для того, чтобы они четыре раза в день плотно ели и переваривали пищу, спали, любили первую попавшуюся красотку и сражались. Жизни он не знает. По доброте сердечной – а сердце у него доброе – он, пожалуй, отдаст свой кошелёк бедняку, приятелю; но он беспечен, но у него нет чуткости, которая делает нас рабами счастья женщины; но он невежда, себялюбец… Есть много «но»…

– Однако ж, отец, он, стало быть, и умён и талантлив, раз стал полковником…

– Милочка, Виктор всю свою жизнь проведёт в полковниках. Я ещё не встречал человека, на мой взгляд, достойного тебя, – возразил отец с каким-то одушевлением. Он умолк, посмотрел на дочь, потом продолжал: – Да, бедная моя Жюли, ты ещё чересчур молода, чересчур бесхарактерна, чересчур мягка, ты не перенесёшь всех горестей и тягот брака. Родители избаловали д’Эглемона так же, как мы с твоей матерью избаловали тебя. Нечего и надеяться, что вы поймёте друг друга, ибо у каждого из вас свои причуды, а причуды – неумолимые тираны. Ты станешь либо жертвой, либо деспотом. И та и другая возможность в равной степени калечит жизнь женщины. Но ты кротка и скромна, ты сразу покоришься. Наконец, в тебе есть, – добавил он взволнованным голосом, – та тонкость чувства, которая не найдёт отклика, и тогда…

Он не докончил, его душили слёзы.

– Виктор оскорбит твою непорочную душу, – продолжал он, помолчав. – Я знаю военных, милое моё дитя: я жил среди них. Редко случается, что сердце таких людей в силах восторжествовать над привычками, порождёнными то ли опасностями, которые их подстерегают, то ли случайностями походной жизни.

– Так вы намерены, отец, – заметила Жюли полушутя-полусерьёзно, – перечить моим чувствам и выдать меня замуж не ради моего счастья, а ради вашего!

– Выдать тебя замуж ради своего счастья?! – воскликнул отец удивлённо, всплеснув руками. – Мне ли думать о счастье, дочь моя? Ведь скоро ты уже не будешь слышать моего дружеского брюзжания. Я всегда замечал, что дети приписывают эгоизму все жертвы, которые приносят им родители! Выходи за Виктора, моя девочка. Наступит день, и ты станешь горько сетовать на его ничтожество, на его безалаберность, себялюбие, грубость, его нелепые понятия о любви и на множество иных огорчений, какие он причинит тебе. Тогда вспомни, что под этими деревьями пророческий голос старого отца втуне взывал к твоему сердцу.

Старик умолк, заметив, что дочь упрямо качает головой. Они направились к решётке, у которой их ждала коляска. Шли они молча, девушка украдкой поглядывала на отца, и с её личика постепенно исчезало сердитое выражение. Старик опустил голову, и глубокая печаль, написанная на его лице, произвела на неё сильное впечатление.

– Обещаю вам, батюшка, – произнесла она кротким, дрогнувшим голосом, – не упоминать о Викторе до тех пор, покамест вы не отбросите своё предубеждение против него.

Старик удивлённо взглянул на дочь. Слезы катились по его морщинистым щекам. Он не мог поцеловать Жюли на глазах толпы, теснившейся вокруг них, и только ласково пожал ей руку. Когда он сел в коляску, мрачные складки, бороздившие перед этим его лоб, разгладились. Унылый вид дочери не так тревожил его, как та невинная радость, тайную причину которой Жюли выдала во время парада.

В первых числах марта 1814 года, – прошло меньше года после наполеоновского парада, – по дороге от Амбуаза к Туру мчалась карета. Она только что выехала из-под зелёных шатров ореховых деревьев, заслонявших почтовую станцию Фрильер, и понеслась так быстро, что мигом долетела до моста, перекинутого через Сизу в том месте, где она впадает в Луару, и вдруг остановилась. Оказалось, что лопнули постромки: по приказанию ездока молодой возница слишком быстро гнал четвёрку могучих перекладных. Благодаря этой случайности два путника, ехавшие в карете, проснулись и могли полюбоваться одним из самых красивых ландшафтов, какой только встретишь на пленительных берегах Луары. Направо перед взором путешественника – излучины реки Сизы, извивающейся серебристой змейкой среди лугов, в ту пору зеленевших первой весенней муравой. Слева видна величавая широкая Луара. Дул свежий утренний ветерок, вода почти сплошь была подернута рябью, и по ней рассыпали блестки солнечные лучи. Тут и там на водной глади растянулись цепочкой зелёные островки, будто изумруды в ожерелье. На другом берегу живописно раскинулись необозримые плодородные равнины Турени. Даль беспредельна, и только Шерские холмы, вершины которых в то утро чётко вырисовывались в прозрачной лазури небес, преграждают путь взору. Смотришь сквозь нежную листву деревьев поверх островов на эту панораму, и кажется, что Тур, подобно Венеции, возникает из лона вод. Колокольни его древнего кафедрального собора устремляются ввысь, – в тот час они сливались с причудливо очерченными белыми облачками. С того места, где остановилась карета, путешественнику видна гряда скал, протянувшаяся вдоль Луары до самого Тура, и ему представляется, что природа нарочно возвела её, чтобы укрепить берег реки, волны которой беспрерывно подтачивают камень; картина эта всегда приводит путника в изумление. Деревенька Вувре ютится среди оползней в ущелье скалистой гряды, образующей изгиб у моста через Сизу. А дальше, от Вувре до Тура, опасные, неровные уступы этого выветренного горного кряжа заселены виноградарями. В иных местах дома в три яруса выдолблены в скале и соединены головокружительными лестницами, тоже высеченными в камне. Вот девушка в красной юбке бежит прямо по крыше к себе в сад. Дым из очага вьётся между виноградными лозами и молодыми побегами. Арендаторы возделывают поля, разбросанные по крутизне. Старуха спокойно сидит за прялкой на обломке рухнувшей глыбы под цветущим миндальным деревом и наблюдает за пешеходами, посмеиваясь над их ужасом. Её не тревожат ни трещины в земле, ни то, что вот-вот обвалится нависшая ветхая стена, каменную кладку которой теперь поддерживают лишь узловатые корни плюща, ковром закрывшего стену. Под сводами пещер гулко раздаётся стук молотков: то работают бондари. Каждый клочок земли возделан, почва плодородна, хотя природа здесь и отказала человеку в земле. По всему течению Луары не найти уголка, который мог бы сравниться с тем роскошным ландшафтом, что открывается отсюда взору путника. Три плана этой панорамы, описанной тут лишь вскользь, производят на душу неизгладимое впечатление, а если насладился ими поэт, то потом, в грёзах, они часто будут ему представляться словно наяву, со всем своим несказанным романтическим обаянием. В тот миг, когда карета въехала на мост через Сизу, несколько лодок с белыми парусами стайкой выплыли из-за островков на Луаре, и это ещё больше украсило прелестный пейзаж. Ивы, растущие вдоль реки, благоухали, и влажный ветерок разносил их терпкий запах. Слышалось разноголосое пение птиц; унылая песенка пастуха навевала тихую печаль, а крики лодочников возвещали о том, что где-то поодаль кипит жизнь. Лёгкие хлопья тумана, прихотливо повисшие на деревьях, разбросанных по долине, завершали эту чудесную картину, придавая ей какое-то особенное очарование. То была Турень во всей своей красе, то была весна во всём своём великолепии. Только в этой части Франции – в единственном месте, покой которого не суждено было нарушить иностранным войскам, – только здесь и было тихо, и казалось, что Турень не боится вторжения.

Оноре де Бальзак

Тридцатилетняя женщина

Посвящается Луи Буланже, художнику.

I. Первые ошибки

В начале апреля 1813 года выдалось воскресное утро, сулившее чудесный день. В такой день парижане впервые после зимней непогоды видят сухие мостовые и безоблачное небо. Около полудня изящный кабриолет, запряжённый парой резвых лошадей, свернул с улицы Кастильоне на улицу Риволи и остановился за вереницей экипажей, у решётки, недавно возведённой возле площадки Фельянов. Правил этой лёгонькой коляской человек, лицо которого носило печать забот и недуга; проседь в волосах, уже редких на темени, отливавшем желтизною, раньше времени старила его; он бросил повод верховому лакею, сопровождавшему коляску, и сошёл, чтобы помочь спуститься прехорошенькой девушке, которая сразу привлекла внимание праздных зрителей. Девушка, ступив на край коляски, обвила руками шею своего спутника, и он перенёс её на тротуар так бережно, что даже не помял отделку на её зелёном репсовом платье. Влюбленный и тот не проявил бы такой заботливости. Незнакомец, очевидно, был отцом девушки; не поблагодарив, она непринуждённо взяла его под руку и порывисто повлекла в сад. Старик заметил, с каким восхищением смотрят молодые люди на его дочь, и грусть, омрачавшая его лицо, на миг исчезла. Он улыбнулся, хотя уже давно вступил в тот возраст, когда приходится довольствоваться одними лишь призрачными радостями, доставляемыми тщеславием.

Все думают, что ты моя жена, - шепнул он на ухо девушке и, выпрямившись, зашагал ещё медленнее, что привело её в отчаяние.

Он, видимо, гордился своей дочкой, и его, пожалуй, даже более, чем её, тешили взоры мужчин, скользившие украдкой по её ножкам в тёмно-коричневых прюнелевых туфельках, по хрупкой фигурке, которую облегало изящное платье с вставкой, и по свежей шейке, выступавшей из вышитого воротничка. Поступь девушки была стремительна, оборки её платья то и дело взлетали, на миг показывая округлую линию точёной ноги в ажурном шёлковом чулке. И не один франт обогнал эту чету, чтобы полюбоваться девушкой, чтобы ещё раз взглянуть на юное личико в рамке разметавшихся тёмных кудрей; оно казалось ещё белее, ещё румянее в отсветах розового атласа, которым был подбит её модный капор, а отчасти и от того страстного нетерпения, которым дышали все черты прелестного лица. Милое лукавство оживляло прекрасные чёрные глаза её - глаза с миндалевидным разрезом и красиво изогнутыми бровями, осенённые длинными ресницами и блестевшие влажным блеском. Жизнь и молодость выставляли напоказ свои сокровища, будто воплощённые в этом своенравном личике и в этом стане, таком стройном, несмотря на пояс, повязанный по тогдашней моде под самой грудью. Девушка, не обращая внимания на поклонников, с какой-то тревогой смотрела на дворец Тюильри, - разумеется, к нему-то и влекло её так неудержимо. Было без четверти двенадцать. Час был ранний, но множество женщин, стремившихся ослепить всех своими нарядами, уже возвращались от дворца, то и дело оборачиваясь с недовольным видом, точно они раскаивались, что опоздали, что не удастся им насладиться зрелищем, которое так хотелось видеть. Прекрасная незнакомка подхватила на лету несколько замечаний, с досадою оброненных разряженными дамами, и они почему-то очень взволновали её. Старик следил скорее проницательным, нежели насмешливым взглядом за тем, как выражение страха и нетерпения сменяется на милом личике его дочери, и, пожалуй, даже чересчур пристально наблюдал за нею: в этом сквозила затаённая отцовская тревога.

То было тринадцатое воскресенье в 1813 году. Через день Наполеон отправлялся в тот роковой поход, во время которого ему суждено было потерять Бесьера, а за ним - Дюрока, выиграть достопамятные битвы при Люцене и Бауцене, увидеть, что его предали Австрия, Саксония, Бавария, Бернадот, и упорно защищаться в жестоком сражении под Лейпцигом. Блестящему параду под командованием императора суждено было стать последним в череде парадов, так долго приводивших в восхищение парижан и чужеземцев. Старая гвардия в последний раз собиралась показать искусство маневров, великолепие и точность которых иной раз изумляли даже самого исполина, готовившегося в те дни к поединку с Европой. Нарядную и любопытную толпу привлекало в Тюильри грустное чувство. Каждый словно предугадывал будущее и, быть может, предвидел, что не раз воображение воспроизведёт в памяти всю эту картину, когда героические времена Франции приобретут, как это случилось ныне, почти легендарный оттенок.

Ну, пойдёмте же скорее, папенька! - бойко говорила девушка, увлекая за собой старика. - Слышите: бьют в барабаны.

Войска входят в Тюильри, - отвечал он.

Или уже прошли церемониальным маршем!.. Все уже возвращаются! - промолвила она тоном обиженного ребёнка, и старик улыбнулся.

Парад начнётся лишь в половине первого, - заметил он, еле поспевая за неугомонной дочкой.

Если бы вы видели, как девушка взмахивала правой рукой, то сказали бы, что она помогает себе бежать. Её маленькая ручка, затянутая в перчатку, нетерпеливо комкала носовой платок и напоминала весло, рассекающее волны. Старик порою улыбался, но иногда его измождённое лицо становилось хмурым и озабоченным. Из любви к этому прекрасному созданию он не только радовался настоящему, но и страшился будущего. Он словно говорил себе: “Нынче она счастлива, будет ли она счастлива всегда?” Старики вообще склонны награждать своими горестями будущее людей молодых. Отец и дочка вошли под перистиль павильона, по которому снуют гуляющие, проходя из Тюильрийского сада на площадь Карусели, и здесь, у павильона, в тот час украшенного развевавшимся трёхцветным флагом, они услышали суровый окрик часовых:

Проход закрыт!

Девушка поднялась на цыпочки, и ей удалось мельком увидеть лишь толпу нарядных женщин, расположившихся вдоль старинной мраморной аркады, откуда должен был появиться император.

Вот видите, отец, мы опоздали!

Губы у неё горестно сжались, - было ясно, что для неё очень важно присутствовать на параде.

Что ж, вернёмся, Жюли; ты ведь не любишь давки.

Останемся, папенька! Я хоть посмотрю на императора, а то, если он погибнет в походе, я так его и не увижу.

Старик вздрогнул при этих словах, полных эгоизма; в голосе девушки слышались слёзы; он взглянул на неё, и ему показалось, что под её опущенными ресницами блеснули слезинки, вызванные не столько досадою, сколько теми первыми печалями, тайну которых нетрудно бывает постичь старику отцу. Вдруг Жюли вспыхнула, и из груди её вырвалось восклицание, смысл которого не поняли ни часовые, ни старик. Какой-то офицер, бежавший к дворцовой лестнице, услышав этот возглас, с живостью обернулся, подошёл к садовой ограде, узнал девушку, на миг заслоненную большими медвежьими шапками гренадёров, и тотчас же отменил для неё и для её отца приказ, запрещавший проход, - приказ, который сам и отдал; затем, не обращая внимания на ропот нарядной толпы, осаждавшей аркаду, он нежно привлёк к себе просиявшую девушку.

Теперь меня не удивляет, почему она так сердилась и так спешила, - оказывается, ты на дежурстве, - сказал старик офицеру, полушутя-полусерьёзно.

Сударь, - отвечал молодой человек, - если вам угодно расположиться поудобнее, не стоит терять время на разговоры. Император ждать не любит; всё готово, и фельдмаршал поручил мне доложить об этом его величеству.

Говоря так, он с дружеской непринуждённостью взял Жюли под руку и быстро повёл к площади Карусели. Жюли с удивлением увидела, что густая толпа затопила всё небольшое пространство меж серыми стенами дворца и тумбами, соединёнными цепями, которые начертили посреди двора Тюильри огромные квадраты, посыпанные песком. Кордону часовых, охранявшему путь императора и его штаба, было нелегко устоять под натиском нетерпеливой толпы, жужжавшей словно пчелиный рой.

Будет очень красиво, не правда ли? - спросила Жюли, улыбаясь.

Осторожнее! - крикнул офицер и, обхватив девушку своей сильной рукой, быстро приподнял её и перенёс к колонне.

Если б офицер не проявил такой стремительности, его любопытную родственницу сбил бы с ног, подавшись назад, белый конь под зелёным бархатным чепраком, затканным золотом; его держал под уздцы наполеоновский мамелюк почти у самой арки, шагах в десяти позади лошадей, оседланных для высокопоставленных офицеров из свиты императора. Молодой человек нашёл место отцу и дочери у первой тумбы справа, напротив толпы, и кивком поручил их двум старым гренадёрам, между которыми они очутились. Офицер шёл во дворец со счастливым и радостным видом, с его лица исчезло испуганное выражение, появившееся на нём, когда конь стал на дыбы. Жюли украдкой пожала ему руку, - то ли в знак благодарности за услугу, которую он только что оказал ей, то ли словно говоря ему: “Наконец-то я вас вижу!” Она слегка склонила голову в ответ на почтительный поклон, который отвесил офицер ей и её отцу, перед тем как уйти. Старик, очевидно, нарочно оставивший молодых людей, всё стоял с задумчивым и строгим видом чуть позади дочери; он тайком наблюдал за нею, хоть и старался не смущать её, прикидываясь, будто всецело поглощен тем великолепным зрелищем, которое представляла собою площадь Карусели. Когда Жюли взглянула на отца, словно школьница, робеющая перед учителем, старик ответил ей добродушной и весёлой улыбкой; однако он не спускал сверлящего взгляда с офицера, пока тот не исчез за аркадой, - ни одна мелочь в этой короткой сценке не ускользнула от него.

В начале апреля 1813 года, около дворца Тюильри молодая девушка по имени Жюли со стариком-отцом смотрит парад наполеоновских войск. На площади Карусели герои оказываются благодаря протекции молодого офицера – полковника, графа Виктора д’Эглемона. Когда его лошадь встаёт на дыбы, Жюли от волнения вскрикивает. Отец понимает, что его дочь влюбилась. С разговоре с девушкой он не самым лучшим образом отзывается о Викторе, называя его добрым, но бесчувственным малым. При этом отец не препятствует дочери выходить замуж за красавца-полковника, он лишь горько сожалеет о её несчастном будущем.

В первых числах марта 1814 года в сторону Тура направляется карета. В ней едут Виктор д’Эглемон с женой. Жюли потеряла прежнюю весёлость и жизнерадостность. Она безучастно наблюдает прекраснейшие пейзажи и через силу улыбается мужу. Карета ломается посреди дороги. Пока её чинят, мимо молодой четы проезжает англичанин, старший сын лорда Гренвиля, Артур Ормонт – один из тех пленников, которым Наполеон запретил покидать Францию после разрыва Амьенского договора.

Уезжающий на войну Виктор перепоручает жену старой родственнице, двоюродной тётке – маркизе де Листомэр-Ландон. Пожилая женщина быстро привязывается к Жюли и пытается разгадать тайну её печали. Она указывает ей на проезжающего два раза в день под их окнами англичанина и говорит, что тот любит её. По отвращению на лице Жюли маркиза догадывается, что девушка ни к кому не испытывает чувств.

Ночью пожилая родственница застаёт племянницу в слезах за неоконченным письмом. Девушка разрешает ей прочитать написанное. В письме к подруге Луизе Жюли пишет о тяжестях брачной жизни, меняющих в худшую сторону жизнь молодой женщины. Маркиза обещает помочь девушке. Жюли начинает видеть в ней мать.

После падения Империи Виктор вызывает жену в Париж. Артур едет вслед за ней. Он помогает Жюли беспрепятственно доехать до французской столицы. При новой власти Виктор получает чин генерала. Маркиза де Листомэр-Ландон умирает.

В обществе Виктор слывёт за образованного человека со вкусом. Жюли вынуждена хранить тайну его недалёкой натуры. Молодая женщина страдает. Она начинает увядать не только духовно, но и телесно. Болезнь Жюли вызывает к ней любопытство и жалость со стороны общества. В 1817 году маркиза рожает дочь Елену. Она кормит её сама и на два года примиряется с жизнью.

В 1820 году Жюли узнаёт, что её муж влюбился в графиню де Серизи. Живущая ради дочери Жюли решает обольстить своего супруга. В доме г-жи де Серизи она очаровывает всех. Артур Гренвиль предлагает Виктору вылечить его жену.

Перед старинным замком Монконтур, августовским вечером 1821 года Артур и Жюли признаются друг другу в любви. Молодая женщина обещает хранить верность лорду Гренвилю, став вдовой при живом муже, но при этом просит его уехать во избежание телесного искушения. Вечером Жюли объясняется с мужем. Она просит оставить её в покое в обмен на то, что она будет закрывать глаза на его измены.

Два года Жюли с Виктором живут под одной крышей, но врозь. Однажды вечером молодая женщина встречается с подругой – Луизой де Вимфен. Ей она рассказывает, как два года принимала опий, чтобы всё время спать, и выучила английский, чтобы следить за последними новостями из Англии. Лакей приносит письмо, из которого Жюли узнаёт, что Артур всё это время не покидал Парижа. Вслед за письмом приезжает и сам лорд Гренвиль. Он говорит, что хотел бы умереть один или вместе с Жюли. Женщина бросается в его объятия. Они решают бежать вместе с Еленой, но приход Виктора рушит их планы. Просидевший всю ночь на балконе лорд Гренвиль умирает от простуды.

Часть II. Неведомые муки

В конце 1820 года двадцатишестилетняя Жюли вместе с дочерью поселяется в замке Сен-Ланж. Как-то раз к ней приходит местный священник. Он рассказывает о том, как потерял всю семью, и нашёл приют в лоне церкви. Жюли исповедуется ему в своей любви, в том, что не любит дочь, так как она напоминает ей мужа, рассказывает, как хотела утопиться и отравиться. Священник предрекает женщине погибель в свете. В октябре 1821 года Жюли уезжает в Париж.

Часть III. В тридцать лет

На балу у г-жи Фирмиани Шарль де Ванденес размышляет о духовной пустоте окружающего его общества. Хозяйка дома знакомит его с Жюли. Шарль наносит визит новой знакомой и без памяти влюбляется в неё: в начале в ослепительно красивую внешность, а затем, когда узнаёт историю Жюли, и в её возвышенную душу. Молодая женщина говорит Шарлю, что первую любовь забыть нельзя. Последний обижается на неё, какое-то время не ходит, но потом сдаётся. Влюблённые мирятся. В один из вечеров волосы Жюли касаются щеки Шарля. Молодой человек раздумывает уезжать из Парижа. Виктор не понимает истинной причины этого поступка.

Часть IV. Перст божий

Автор произведения наблюдает, как счастлива Жюли с Шарлем, как угрюма маленькая, восьмилетняя Елена, как свеж и хорош белокурый, пятилетний мальчик Шарль. Затем он видит, как раздосадованная девочка толкает малыша, тот летит вниз с обрыва и тонет в чёрных водах реки Бьевры.

Жюли сложно встречаться с Шарлем. Как-то раз Виктор вместе с детьми, Еленой и Гюставом, отправляется в театр, а влюблённые вынуждены терпеть разглагольствования недалёкого нотариуса, никак не желающего откланяться. Маркиз д’Эглемон возвращается с представления слишком рано. В нём было показано, как человек в чёрном сбросил в воду маленького мальчика. Елена разрыдалась. Виктор вынужден был увести детей из театра.

Часть V. Две встречи

На Рождество в загородном доме Версаля маркиз, с женой и детьми отпускают слуг на свадьбу лакея. Вечером они сидят у камина. Рядом играют дети – пятилетний Абель и семилетняя Моина. За столом читает книгу подросток тринадцати-четырнадцати лет. Елена, превратившаяся в красивую девушку, вышивает. В 11 вечера в дом стучится странный мужчина, просящий аравийского гостеприимства – тайны, приюта на два часа и воды. Когда он пьёт, генерал замечает, что правая рука гостя в крови. Вслед за незнакомцем являются жандармы. Они ищут убийцу барона де Мони. Верный своему слову генерал не выдаёт зловещего гостя. После отъезда жандармов в дом возвращаются слуги. Елена по приказу матери отправляется наверх. Она, как зачарованная смотрит на таинственного и прекрасного незнакомца. Через два часа гость спускается вниз. Елена, чувствующая себя преступницей, видит в нём родственную душу и покидает отчий дом вместе с убийцей.

Спустя некоторое время маркиз разоряется. Через шесть лет в странах Латинской Америки он добывает новое богатство и возвращается с ним во Францию. В нескольких лье от Бардо «Святого Фердинанда», на котором плывёт герой, атакует пиратский корабль «Отелло» во главе с Парижанином. Корсары убивают богатых пассажиров, матросов, капитана корабля – испанца Гомеса. Сражающийся за свою жизнь маркиз узнаёт в Парижанине обольстителя Елены.

Дочь маркиза живёт на «Отелло» семь лет. У неё четверо детей, и она бесконечно счастлива. Муж исполняет все её прихоти и любит её нежно и страстно. Он отпускает маркиза на родину, выдав ему миллион фунтов.

В 1833 году, спустя несколько месяцев после смерти мужа, Жюли едет с избалованной Моиной на воды в Пиренеи. Там она встречает умирающую Елену с единственным оставшимся в живых сыном.

Часть V. Старость преступной матери

В начале июня 1844 года маркиза д’Эглемон сидит в саду, перед особняком дочери – графини де Сент-Эрен. Её сыновья – умерли: Гюстав – от холеры, Абель – на поле боя. Моина осталась единственной дочерью, и ей мать отдала всё – и деньги, и особняк.

Муж Моины полгода проводит в дипломатической миссии. Молодая графиня заводит роман с Альфредом де Ванденесом. Жюли пытается предостеречь дочь от падения. Моина не воспринимает слова матери всерьёз. Жюли уходит в сад и умирает.

Очень неоднозначное впечатление от прочтенной книги. Скажу сразу, что творчество Бальзака я очень люблю, мне сложно оценить его книги отрицательно, поэтому мой отзыв может не в полной мере быть объективным.

Начну с того, что сама книга затягивает уже с первых страниц, но к сожалению, со временем интерес пропадает. Каждая новая глава ставила меня в небольшой ступор, потому что ожидаешь продолжения истории, а тут, каждый новый раздел начинается как какая-то новая история, хотя далее и понимаешь, что герои на самом деле не изменились. Или допустим вы читали одну главу от третьего лица, а следующая уже идет от первого, при этом совсем непонятно, кто же рассказывает - автор, либо же какой-то вымышленный персонаж. Лишь дочитав книгу до конца и почитав о создании данного произведения, в моей голове все немного стало на свои места. Оказывается, книга писалась 5 лет, и каждая глава изначально была небольшой отдельной историей, и лишь позже Бальзак решил все истории соединить воедино, объединив их образом главной героини. Но как по мне, автору не удалось все скомпоновать так, чтобы картинка стала гармоничной, да, это единая история женщины, в которой есть ответвления, но все же каждая глава имела свой стиль повествования, что по сути разбивало данную историю, осталось ощущение того, что повествование вело несколько человек, и каждый рассказал лишь о том, что ему было интересно.

Далее, данная книга у многих ассоциируется с понятием "бальзаковский возраст" и фразой "Брак - это узаконенная проституция". Относительно "бальзаковского возраста" - в книге есть описание скажем так, состояния женщины в возрасте от 30 до 40, но мне все равно не совсем понятно, почему именно этому возрасту уделяют столько внимания, ведь по сути книга повествует о становлении женщины, как личности, начиная от юных лет и до старости. Но возможно, понимание ко мне придет, когда у меня наступит этот самый "бальзаковский возраст". Что же касается известнейшей фразы о браке, то в книге автор попытался раскрыть различные аспекты брака, при этом особое место уделялось женщине, которая связана брачными узами. С одной стороны мы узнаем о женщине (Жюли), которой брак принес одни несчастья, а с другой - о женщине, которой брак подарил самое большое счастье на свете. При этом скажу честно, несмотря на то, что главная героиня была той самой - несчастной женщиной, она не вызвала у меня никаких положительных эмоций. Мне не хотелось бы пожалеть ее, либо же как-то посочувствовать. Мне кажется героиня во многом сама виновата в своих бедах. Она ставит собственное Я на передний план. и по сути книга прямо таки пронизана ее сожалением к собственной персоне. Если бы она действительно пробовала как-то бороться, что-то делать, то мое отношение было бы другое. Ну а так - "Я такая несчастная, мне так плохо, и вы все виноваты в моих бедах", это единственное, что я могу сказать о данном персонаже.

Из того, что мне действительно понравилось, так это описания. Бальзак просто мастер описаний всевозможных пейзажей, описания его героев оживляет персонажей и они прямо таки говорят с вами со страниц книги. Неожиданным, но интересным, стало для меня появление пиратов в этой книге, им посвящена целая глава, и эта глава стала для меня такой же интересной, как и самая первая, в которой был описан парад войск Наполеона. Еще мне очень понравилось то, как автор описывает чувства героев - первая влюбленность, чувства матери к детям, чувства влюбленного мужчины к замужней женщине и т.д.

А еще, в данном произведении непонятным стал для меня один момент - кто же отец у Абеля и Моины?

Вот пожалуй и все, что я хотела рассказать о этой книге. Читать ее или нет - это решение каждого, но я не жалею о том, что все таки решилась и прочла.